Гений и сатанист в одном лице?

О книге Анатолия Мадорского «Сатанинские зигзаги Пушкина» размышляет журналист, писатель Алексей Колядов

Эта книга, выпущенная издательством «Поматур»в 1998 году пятнадцатитысячным тиражом, разумеется, не прошла незамеченной. Сразу же на нее откликнулась газета «Известия», опубликовавшая гневную отповедь Мадорскому: дескать, как смел ты так резко раскритиковать нашего литературного гения! Были и другие публикации в СМИ, несколько отличавшиеся по тону от известинской, но всё же ставящие под сомнение достоверность всего напечатанного в скандальной книге, как и необходимость издания.. Попадались, особенно в комментариях, и одобрительные отзывы об авторе: «Правильно сделал, что рассказал правду о Пушкине, нечего молиться на него, столь противоречивого в оценках тогдашних политических и экономических реалий и откровенного в личном прелюбодействе». Доказывали: одна его скабрезная «Гаврилиада» чего стоит, детям да взрослым лучше не читать ее!

Не сказать, что она, книга Мадорского, и спор вокруг нее стала для меня, завзятого книгочея с десятилетнего возраста, какой-то уж поразительной неожиданностью. В свои студенческие годы на литфаке Куйбышевского, ныне Самарского, пединститута в середине шестидесятых уже кое-что знал о неоднозначной личности своего поэтического любимца (его стихотворение «Я памятник воздвиг себе нерукотворный» и еще несколько цитировал наизусть), в частности, об отзыве Н.М. Карамзина о молодом пиите Александре Сергеевиче: «Талант, действительно, прекрасный, жаль, что нет мира в душе, а в голове благоразумия, ежели не исправится, - будет чертом еще до отбытия своего в ад».

Несколько дней после посещения институтской читалки носил в своей душе это горькое откровение Карамзина как невероятную тяжесть, пока не поделился ею на перемене между лекцией по русской литературе девятнадцатого века с другим своим любимцем (на этот раз живым) - профессором всесоюзной известности И.М. Машбиц-Веровым. Он дружил некогда с Луначарским и Есениным, семнадцать лет отсидел за свой независимый характер в сталинских лагерях, и пользовался у нас всех, студентов, огромным авторитетом. «Иосиф Маркович, как мог Карамзин так отозваться о Пушкине? - спрашиваю я. - Разве тот заслужил такое?!» Машбиц-Веров (Веровым он стал после своей реабилитации в пятидесятых в благодарность жене Вере, дождавшейся его из лагеря), вытащил из внутреннего кармана пиджака маленькую плоскую бутылочку с болтающейся в ней жидкостью, сделал глоток её и протянул мне: «Прими немножко коньячка и успокойся! Кто бы и что о Пушкине не говорил, он для нас - всё, без него литературный язык России был бы не столь совершенный, и мы, наверно, не гордились им так, как сейчас…» И мне ничего не оставалось, как одобрительно кивнуть своему учителю!

С того времени, читая неоднозначную «Гаврилиаду» Пушкина (ну, не мог я, привыкший всё испытать самому, удержаться от этого) и встречающиеся иногда в воспоминаниях его друзей и опубликованных письмах жены Натальи Гончаровой-Пушкиной, а позже Ланской что-то не совсем лестное об Александре Сергеевиче, долгие годы просто отмахивался от этого. Старался не замутить образа дорогого и почти непорочного (ну, слегка странноватого!) гения. И даже публикации о книге Мадорского конца девяностых (сама она тогда мне почему-то не попалась на глаза) не поколебали моего отношения к нему. Понятно, что получив полгода назад в свои руки это печатное произведение о сатанинских зигзагах Пушкина (этакий увесистый томик в твердом переплете), и внимательно несколько раз перечитывая его, своего мнения о Пушкине не изменил. Книги Александра Сергеевича были и останутся для меня в числе наиболее востребованных. Но что-то лишь подспудно зревшее в моем сознании как либо полуправда, либо просто навет, стало оформляться в твердое знание.

Да, Пушкин никогда и ни в чем не был однозначным.

Вот он взывает к сосланным друзьям-декабристам:

Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье.
Не пропадет ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье.

Вот успокаивает друзей-заговорщиков:

Оковы тяжкие падут,
Темницы рухнут - и свобода
Вас примет радостно у входа,
И братья меч вам отдадут.

Для чего отдадут меч? Чтобы поднять его на самодержца российского? Того, о ком он в своем стихотворении «Друзьям» говорил:

Его я просто полюбил,
Он бодро, честно правит нами.

Не менее известны и эти его строки о Николае Первом:

Во мне почтил он вдохновенье,
Освободил он мысль мою.
И я ль в сердечном умиленье,
Ему хвалы не воспою?

Как отнестись к этому? Когда Пушкин говорил правду? Обращаясь к декабристам или признаваясь в ином другим?

«А как воспринимать то, - спрашивает сам себя Мадорский, - что ни у одного великого русского поэта, да, пожалуй, и у всех вместе не отыщешь столько словесных и рисованных картинок чертовских свистоплясок, сколько у Пушкина? Того самого Пушкина, которого умница и гуляка Апполон Григорьев чуть ли не двести лет назад провозгласил «нашим всё», а мы радостно согласились, ибо так оно и есть.

Светлый мир его стихов, между тем, так и кишит нечистой силой: «Сегодня бал у сатаны - на именины мы званы…» Не знаешь, как добраться? Так уж чертяка спешит услужить: «На вот - сядь ко мне на хвост», - домчит он мигом.

Трудно было Пушкину справляться с бесовским воинством. Не только душа, но и мозг рвался на части, а он стонал в ужасе: «Не дай мне бог сойти с ума… посадят на цепь дурака, и сквозь решетку, как зверька, дразнить тебя придут…»

Нежность и хамство, скабрезные шутки и романтические воспоминания, отвагу и трусость являет он без передышки, никакой гармонии.

Причем, повторяю, отсутствие гармонии сжимает и рвет его собственное сердце. Быть может и даже наверняка зигзаги поведения и стихов имели в каждом случае некоторый плановый расчет. Однако всякая выгода результата была Пушкину недоступна. Никакого преуспеяния житейского он достичь не мог, не умел. Хотел, но не мог»

Тут, я, пожалуй, не соглашусь с Мадорским. Как не достиг преуспеяния? Имея чиновничий чин всего лишь десятого класса (из четырнадцати существовавших) Пушкин по велению царя, простившего ему за его великий талант дружбу с декабристами, становится камер–юнкером с генеральским окладом в шесть тысяч рублей в год (корова тогда стоила что-то около рубля). Впечатляли и его издательские гонорары, сопоставимые по величине с зарплатой крупного чиновника. Какой-то, пусть и не слишком великий, доход от имения. Мало того, получает в лице царя Николая персонального и весьма снисходительного цензора для своих произведений, великодушного заимодавца при жизни на их издание. Царь же станет погашателем (после дуэли с Дантесом и смерти) гигантских долгов Пушкина на общую сумму почти в двести тысяч рублей, накопленных в основном в результате безудержной и, как правило, неудачной картежной игры. Не оставит Николай без пенсии детей и жены Пушкина Натальи Гончаровой, позже Ланской после своего вторичного замужества. В общем, облагодетельствует гениального поэта и его наследников. И его ли вина была в том, что Пушкин с ранней юности и до смерти вел беспечную и кутежную жизнь, на которую не хватало никаких доходов?

Потомок африканца с внешностью на любителя весьма успешен и неразборчив был в отношениях с женщинами. Еще до женитьбы на Гончаровой он имел по собственному признанию, выраженному в собственноручных рисунках с подписями, 112 (!) особ как знатного, так и простого происхождения, отзываясь о каждой двояко. Иногда с восхищением и любовью (его эпитет в адрес Анны Керн «Гений чистой красоты» известен каждому любителю поэзии). А иногда в разговора с друзьями и в письмах к ним с поганой насмешкой и словами, непригодными для печати.

К крепостным крестьянам тоже относился по-разному. В стихах требовал для них свободы, в жизни продавал и закладывал принадлежащие ему крепостные души как обычное имущество, бил своих слуг за выведшей его из себя поступок.

Любил отечество по рождению и ненавидел его же по расчету. «Не в том смысле, что ненависть к родине могла принести ему выгоду, - свидетельствует Мадорский. - Просто всякий раз, когда Россия подкидывала ему невзгоды, то он сразу же мстительно отвечал ей злобой и презрением, просто отрекался от нее и все тут». - «Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног, - признается Пушкин в письме к П.А. Вяземскому. - Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России?»

Таков наш гениальнейший поэт, добросовестно изображенный Анатолием Мадорским в его книге по абсолютно объективным показаниям современников Александра Пушкина. Что, осуждать за это Мадорского? Лично у меня такого желания в итоге чтения не возникло. Да, немножко помучился, потерзался от пушкинской неоднозначности. Может быть, даже чуть меньше стал уважать его, но именно – чуть. Александр Сергеевич как был, так и остался для меня великим национальным поэтом, без которого (прав И.М. Машбиц-Веров) наше литература была бы иной, более скромной: его современники Гоголь, Лермонтов, не прозвучали бы так громко и убедительно, да и Достоевсвкому с Толстым не на кого было бы равняться. И что поделаешь, если он был именно таким, каким изображен в книге, каким его представляли многие и многие его друзья и просто знакомые. Да, они признавали его недостатки, но столь же отчетливо видели и его великий литературный талант, глубокий философский взгляд на жизнь, пусть и несколько приземленный практичностью, которая иногда так и перла из его действий. Видели, дружили и глубоко страдали, в том числе, и император, которого в советское время обвиняли, якобы, в подстрекательстве Пушкина к конфликту с Дантесом.

Так почему бы нам, отделенным от Пушкина почти двумя столетиями, не хотеть знать правды, которая, как и справедливость, по моему глубокому убеждению, никогда не бывает лишней. Правда и справедливость, которые в чем-то умаляют достоинство Пушкина, абсолютно не перечеркивают его гениальности и поэтического значения. Об этом, к слову, он сам в 1825 году выразился в письме к Вяземскому, обсуждая тогдашний жаркий спор о Байроне, которого «толпа» тоже, как и в последствие Пушкина, обвиняла в двоедушии и неправильных поступках: «Он мал, как мы, он мерзок, как мы? Врете, подлецы: он мал и мерзок не так, как мы. - иначе!» К этому, думаю, добавить нечего!

Увы, добавлять приходится. Потому что в отечестве нашем реакция на правду в официальных кругах всегда была достаточно жесткой что при царях (при одних - сильнее, при других - помягче), что при Сталине и его преемниках, не считая разве что короткой хрущевской «оттепели» и первых постсоветских лет в начале девяностых, когда негласный призыв «Не сметь осуждать великих!» практически не действовал. И не осуждали публично, зато давились ужасным знанием душевно, страстно ожидая момента, чтобы выплеснуть его наружу. Думали, это произойдет в новом веке, якобы, приближающем нас к правде и справедливости. И выпуск книги Мадорского на переломе веков с противоречивой реакцией на неё (и «за», и «против») вроде бы это подтверждал. Но реалии России двадцать первого века с его Интернетом и частными СМИ – свидетельство того, что осторожности у нынешнего общественного мнения не меньше, чем прежде.

Наглядный пример тому - врученный мне лично стихотворный отзыв на книгу Мадорского одного не слишком известного в окололитературных кругах Ельца сочинителя (назову его Александром): я дал ему ее почитать, не ожидая столь бурной и неожиданной реакции на нее:

В экстазе злобном русофоб
Под страшной маской, без лица
Вновь расстрелял поэта в лоб
Разящим слово подлеца.

Таких дантесов нам не счесть.
Которым Русь как в горле кость.
Не оскверннть Поэта честь!
Отвергнут будет пришлый гость.

Не смеет гнусная орда
Накликать дьявольские силы.
Поэт с народом навсегда.
Он - символ песенной России.

Промолчу о «способностях» этого стихотворца и полностью соглашусь с ним в одном: для русского народа Пушкин, говоря его словами из знаменитого произведения о своем будущем памятнике, как величина «выше александрийского столпа», был и останется навсегда, как бы не оскудевало в последние времена значение литературы. Но не могу оставить без критического комментария его утверждения, что автор книги о Пушкине выступает «под страшной маской, без лица». Под фамилией Мадорский он опубликовал свой труд «Музыкальное воспитание ребенка» и был сценаристом многих фильмов советского времени, в частности, «Зайди в мой дом» (1986 г.) и «За явным преимуществом» (1968 г). Не дал в книге своей фотографии? Что ж, это его право: ну, не хочет, чтобы его останавливали на улице и допрашивали: кто - как предателя, кто - как героя! И, конечно же, никакой Мадорский не русофоб, ибо на множестве страниц называет Пушкина непревзойденным гением и гордостью России. «Гнусная орда», по мнению ельчанина, - это та же «толпа», что некогда осуждала Байрона, о чем с гневом писал Пушкин. А то, что Мадорский честно пишет о его странностях, граничащих иногда с недостойным поведением и даже сатанизмом - то, по сути, выполняет его пожелание, выраженное им письменно: «Пожалейте меня за то, что мне никогда не удается поступать так, как мне следовало бы и хотелось бы».

Что, ж, Мадорский, по-моему, выполнил пожелание Пушкина, рассказывая все без утайки и искренне жалея гения. Одновременно жалею и восхищаюсь Пушкиным и я. А каково ваша позиция, читатели портала «Весь Елец»? Все ли вы разделяете мнение ельчанина Александра о Мадорском? Может, его взгляд единичный, и я зря считаю его общественным?

Давайте обсудим!